На этих двух парней жители пермяцкой деревни смотрели издали — с любопытством и настороженностью. Одеты парни явно по-городскому: в джинсы, футболки, маленький приемник на плече болтается, на глазах черные очки. Парни жгли костер, слушали музыку, рыбачили, ели консервы и еще что-то из блестящих оберток. За молоком, яйцами и хлебом приходили к крайней избе, к Аксинье.
— У этой грязнули покупают, — жалели приезжих деревенские, сами желающие продать молоко и яйца. Но у Аксиньи молоко парням выносила Марина, и туристы обращались только сюда. Они часто задерживались у калитки, упрашивая девушку проводить их до костра.
— Какой у вас чистый воздух! — восхищался Сергей, он был повыше и потемнее друга, — вы даже сами не знаете, в каком раю живете!
Марина робко улыбалась, она не представляла, до чего она красива в глазах этих парней. Завораживали парней ее голубые, широко открытые глаза с густыми ресницами, маленький ровный носик, тонкие, с мягкой полуулыбкой, губы, смуглые щеки, длинные волосы и стройная фигурка. А еще робость, застенчивость и наивность девушки.
Платье в заплатках, платочек старенький, на ногах — галоши. Она при разговоре прикрывала рот рукой, отчего речь ее звучала невнятно. Приходилось переспрашивать, приподнимать ее голову, чтобы заглянуть в большие испуганные очи.
Из двух парней она предпочла Сергея: стояла ближе к нему, не убирала с плеча его руку и иногда застенчиво ему улыбалась.
— Нннда, — хмыкал его друг, — не завидую я тебе. Конечно, она прекрасная роза, выросшая на навозе, но проблем с ней… в город ее взять нельзя, она же дикарка, едва умеет читать и писать, а оставить здесь тебе будет совестно — лучше ее не трогать.
Но среди зеленых полей, березовой рощи, напоенной солнечным светом и наполненной птичьим щебетом, вблизи быстрой чистой речки, да еще в молодые годы остаться благоразумным невозможно.
Через месяц грустным уезжал Сергей. Испуганная провожала дружков Марина. Она стояла у крайней березки и долго не отпускала руку Сергея. А потом растерянно смотрела на дорогу, на потухший костер, на консервные банки, на красочные обертки от конфет.
Весной родилась Леночка. Аксинья, тоже родившая дочь от проезжего молодца, не ругала дочь. Она горевала лишь, что нет в доме мужика и некому поправить баньку, сменить полы в сенках, почистить колодец, да срубить новый хлевушок. Приходила им на помощь Настя, давняя подруга, разрешала брать воду из своего колодца, приглашала в баньку, заставила своего мужика помочь им с хлевушком, а до сенок руки не дошли.
Маленькая Леночка гуляла по роще, срывала цветы, смотрела на муравьиную кучу, пыталась поймать бабочку… Через дорогу желтело поле, вдали синела речка, иногда проезжала телега с мужиком или бабой, пробегали мальчишки.
— Наказанье ты наше, — ворчала Аксинья, прижимая хрупкое тельце девочки к себе.
Леночка все сильнее походила на Сергея. Голубые, как у матери, глаза, но в них затаилось упрямство, настойчивость. Нос — немного курносый и скулы широкие, тонкие губы иной раз змеятся в кривой усмешке.
— Доня, — зовет Марина дочку ласково, на своем наречии, — донюшка ты моя, — и нежно гладит ее, прижимая к себе.
Жизнь двух женщин теперь определена служению девочке. Все для нее: ленточка из магазина, книжка с картинками, новое платьице, туфельки. Зарплата у них маленькая, но на мыло душистое хватит, на конфетку сладкую, на носочки, трусики, шапочки. На мебель только не хватает, на новую одежду для матери и бабушки. В комнате вдоль стен две лавки прибиты, под железной кроватью стоит сундук, у окна широкий дощатый стол, в углу — шкаф с одеждой. На кухне — тоже широкая крепкая лавка, на ней стоят черные чугунки, на стенке прибит шкафчик с посудой. Там, в углу, столик и большая печь, внутри которой зимой мыли Леночку. Еще в полу есть выемка, туда наливали кошке молоко. Стены оклеены газетами…
До семи лет жила Леночка с матерью и бабушкой. Узнала зиму и лето, осень и весну. Знала маму и бабушку, знала, как добрые руки беспокойно касаются ее лба, ласково гладят по плечам. Знала, как бабушка иногда ворчит, а мама уговаривает ее:
— Ну, мы больше не будем баловать, правда же, донюшка? Не будем распугивать кур, раскидывать свои игрушки, громко кричать и прыгать.
Как мало от нее требовали!
В семь лет приехал Сергей. Его матери хотелось внучку, а ученая невестка, дочь профессора, родить не могла.
— У отца больше возможностей, — вздыхала Марина, — а здесь… школа за десять километров. Там лучше еда, лучше уход, там больше развлечений. У нас — только чистый воздух.
— Я все ей куплю! — клялся Сергей. — Работаю на заводе мастером, у меня трехкомнатная квартира и Соня, жена, — хорошая, добрая женщина. Я каждое лето буду привозить ее на месяц.
Не она решала, за нее решали обстоятельства: ее возможности, возможности Сергея и ее желание видеть дочку счастливой. Марина согласилась, и Леночка уехала.
У отца не квартира, а дворец, не лавки, а полированная мебель, не простая лампочка, а красивая люстра, не баня, а белая ванна. Все — лучше, чем в деревне. Все Леночку удивляло, поражало. Природный ее ум живо все распознавал, угадывал, запоминал, а настойчивость помогала всего добиваться. От совсем не такой уж доброй тети Сони добилась, чтобы та называла ее только Леночкой, иначе — не слышала. Учиться старалась очень хорошо, ибо тогда ее хвалила другая бабушка, Мария. Она поддерживала и защищала ее перед тетей Соней. Девочка поняла, в чем проиграла ее мать, и если уж ей дали шанс, то она его использует.
Обе бабушки, как и ее мать, хотели видеть в девочке продолжение своей судьбы, своих знаний, своей карьеры. Бабушка Мария мечтала видеть Леночку не просто учительницей, как она сама, а завучем или даже директором школы.
Мечты Аксиньи выглядели проще: лишь бы внучка удачно вышла замуж.
Мать хотела, чтобы дочка задержалась в городе, а она любила бы ее любую, где бы та ни работала, какой бы ни стала.
Летний месяц в деревне был для Леночки тяжким испытанием. Раздражали ее неловкие руки матери, ее ласковый настойчивый взгляд, ибо заставлял признать родство с этой неряшливой малограмотной женщиной.
— И почему я родилась именно здесь, — плакалась втихомолку Леночка, — именно у этой женщины? Лучше бы у Соньки!
Мать и бабушка раздражали ее еще и тем, что говорили неграмотно, используя позабытые слова: бус, поло, гуня, зыбка и надоевшее «доня». Лавки, бывшие раньше прочными и удобными, сейчас стали твердыми, допотопными, чугунки — страшными, печь — чудовищно громоздкой, с изобилием тараканов, посуда как следует не промытой. Обо все в доме Леночка могла замараться, уколоться, стукнуться. Она брала с собой кипу газет и везде, куда садилась, подстилала их себе под попу. Березовая роща, по сравнению с городским парком, тоже казалась Леночке неухоженной, неприбранной: всюду валялись сухие сучья. Полевые цветы, по сравнению с клумбами на даче ее бабушки, выглядели мелкими и невзрачными. Лишь хлебное поле радовало гостью, отдаленно напоминая ей известную картину Шишкина.
В день отъезда настроение Леночки заметно улучшалось. Она наскоро обнимала бабушку, мать и бежала к отцу, подъезжавшему на машине.
С возрастом месяц в деревне Леночка постепенно убавляла, находя в городе неотложные дела: то курсы английского, то кройки и шитья, а в последнее время появился компьютер. Приезжала на три недели, на две, на неделю, на один день…
Она стала студенткой, учительницей, завучем, а потом и директором школы. И уже бабушка Мария — у нее в подчинении, тетя Соня остерегается чем-то обидеть, папа Сережа робко напоминает ей о деревне. У нее муж, тоже мастер на заводе, две дочки радуют успехами. Она годами не ездит в деревню. Умерла бабушка Аксинья, Леночка послала лишь телеграмму. Это произошло зимой, и младшая дочь серьезно болела. Через шесть лет в конце мая умерла и Марина. Елена Сергеевна, не бывавшая в деревне последние семь лет, после долгих раздумий, все же решила съездить.
— В школе экзамены, — возмущалась она своим поступком, — а я еду!
Но и в школе, и в РОНО к ее решению отнеслись с пониманием и, уезжая, Елена Сергеевна ощутила благородство своего поступка.
«И пусть дом забирает Настя, давняя подруга матери», — решила она дорогой.
От автобусной остановки Елене Сергеевне километра три пришлось идти пешком.
Подходя ближе, она узнавала силуэты деревеньки своего детства. Березовая роща поредела, утоптанная тропинка вьется вдоль реки, обтекает поля, луга, перелески… Перед домом, показавшемся ей слишком низким и старым, густо разрослась черемуха…
Она чуть не опоздала. Гроб уже вынесли, он стоял перед домом на табуретках, вокруг столпились старухи и старики.
— Приехала! — заволновались бабы, и Елена Сергеевна картинно склонила голову над гробом матери. Она ощутила весь трагизм ситуации и глядела на себя как бы со стороны. Вот лежит худая старуха с серым лицом, в белом платочке, прикрытая белой простынкой, в деревянном, плохо оструганном гробу.
Бабы восхищались дочерью Марины, которая, побросав свои дела, приехала из города. Видимо, дети нечасто баловали их своими приездами. Гроб понесли, резкий порыв ветра пробежал по роще, Елена Сергеевна поежилась. На повороте дороги гроб поставили на телегу. Деревенские пропустили дочь усопшей вперед. Елена Сергеевна слышала скрип телеги, видела заостренный нос, строгие губы матери, широкую спину возницы.
Гостья уже пожалела о своем приезде — и без нее не хуже бы получилось.
— Поминать ко мне идите, — обернувшись к бабам, сказала Настя.
Елена Сергеевна словно опомнилась — она же не привезла ничего. Всегда приезжала гостьей, ей и без подарков были рады.
— Вы дом матери берите себе, — желая задобрить бабу Настю, предложила она.
— Чего? — не поняла сразу баба Настя. — Эту халупу? Да кому она нужна? Марина последний год и не жила в своем-то доме, у меня жила, вместе мы с ней корову держали, кур.
Елена Сергеевна покраснела. Она не привыкла быть кому бы то ни было обязанной. А тут мать ее жила у соседки из милости.
На поминки все же пришла. Села с краешку.
— Капусту еще Марина солила, огурцы тоже ее, — нахваливала Настя подругу, — печенье, конфеты на ее пенсию куплены, съесть не успела.
— Золотая была, труженица, — вспоминали бабы, — уже болела, а все на ферму бегала.
Елена Сергеевна засобиралась домой. Возвращаясь в сумерках в материнский дом, она впервые ощутила себя сиротой. Никто и никогда так нежно не погладит ее по голове. Никто не будет любить ее бескорыстно — просто так, за то, что она есть на свете. Не стало на свете свидетеля ее детства, и сейчас в своем роду она — крайняя.
В избе Елена Сергеевна огляделась: лавки, чугунки, обвалившаяся печь. Стены оклеены, по-прежнему, газетами, на полу — выемка для кошки. На окнах — посеревшие занавески.
Как много она могла сделать для матери! Оклеить стены, покрасить пол, просто улыбнуться, поговорить…
Утром она вернулась на кладбище. Высокие сосны шумят в вышине. Легкий ветерок тронул куст ивы, и одна ветка дотянулась до ее плеча, словно мать погладила. Елена Сергеевна заплакала. Сквозь слезы она силилась вспомнить слова матери: бус, поло, гуня, зыбка… и еще — доня, донюшка моя.
